— Вот у тебя есть, не знаю, книга? В книге — полноценная есть история, да? Которую ты можешь прочитать, передать своим детям, и те прочитают. Вот город — это книга.

И вот по этим пяти страницам ты пытаешься своим потомкам донести, что это вообще за город был.

— Самая главная проблема (я говорил) не в том, что снесли. Снесли, понятно. Но что-то надо было сохранять гораздо в большем количестве, наверное.

Ладно, снесли, окей. Ну, блин, постройте что-то правильно! Правильно постройте. Нет же. Мало того, что они строят прямо на красную линию…

Проблема в том, что нету… нету какого-то взаимопонимания между застройщиком, властью, архитектором, главным архитектором, подрядчиками, людьми, которые занимаются транспортом — это проблема. Короче, хватит о Казани. Ну что ты сегодня за…

— Так почему нету-то этого взаимопонимания?

— Тут мы упёрлись в главную проблему на самом деле.
Вся проблема в образовании. У нас колоссальнейший пробел в этом. И я удивляюсь, мы, блин, зашли в третье десятилетие XXI-го века, и мы не можем решить простую задачу.

Я смотрю на своего сына, как его учат, чему учат — это ещё хуже, чем было в 90-е, реально! Это хуже, чем в 90-е!

— В каком он классе?

— Он? В пятом. В школе очень много внимания уделяется внешнему виду его. У него длинные волосы, пирсинг. Ну не пирсинг, у него не настоящие серьги. Вот. Ну и совершенно… Учителям как будто вообще плевать на детей, им важно… У них есть устав, правила. Вот.

Чему можно научить ребенка, поставив ему двойку за поведение, сказав ему: «Ты с длинными волосами похож на девочку»? Я не понимаю.

А самое ужасное что? Ладно, я не понимаю, но не понимают этого и люди, которые учат наших детей! Они не понимают, какую бомбу замедленного действия они заложили подо всё это. Но они не виноваты. Они такие же проекции своих родителей и того же образования, которое они имеют. Вот это проблема.

И если 10 лет назад я думал, у нас колоссальный потенциал… Условно говоря, слушая Тойнби или Гумилёва, теорию пассионарных толчков, я думал: «Да! У нас есть для этого всё». То за эти десять лет… Мы могли бы экономически ещё как-то за десять лет (с 2010-го по 2020-й) сделать шаг, да? Какой-то направленный…

Ну, понятное дело, что экономическое развитие — оно стоит во главе многих процессов. Очень много от бедности происходит. Из-за бедности, я бы даже так сказал.

Но… мы не сделали даже полшага. Мы сделали шаг назад.

Стало больше машин, больше квартир. Но это всё кредиты, это всё ипотеки! Но по факту-то — бизнес-то весь сдох или дохнет. А кто платит налоги в государственную казну? Бизнес. Не нефть. Ну нефть тоже, конечно, но это неправильно. Ну вот, зачем мы об этом опять говорим?

— Доброе утро с Петром Сафиулиным (смеются).

— Да. И на самом деле, конечно, страшно. Мне, мне страшно. Вот что у меня действительно появилось за эти 10 лет, что я приобрёл — это страх. Давай дальше свои вопросы.

— Про дизайн поговорим.

— О! Такие резкие скачки.

— Нет, очень логично всё на самом деле. Потому что — ну что ты можешь со всем этим сделать? С тем, о чём мы сейчас говорили. Кроме того, что делать что-то самому?

— Что я могу с этим со всем сделать? Слушай, ну, я думал об этом. Вот ровно до ТИГП (речь о работе в «Татинвестгражданпроекте») я думал, что могу что-то с этим сделать.

Но когда я начал работать в ТИГП, я понял, что я глубоко заблуждаюсь, и я ничего не могу поменять. Я, например, в этом смысле восхищаюсь некоторыми нашими общими знакомыми.

Ну, у меня просто нету ресурса для этого. Если бы у меня были полномочия, я бы просто всех уволил, например. А с другой стороны, дальше что? Нужно, чтобы кто-то работал. То есть, ты должен воспитать сначала людей, чтобы вот этих убрать. Их нужно образовать. Мы упираемся в то же самое.

Чтобы что-то поменять, ну, глобально, нужно потратить очень много энергии и времени. Времени у меня нет на то, чтобы что-то глобально менять. У меня есть другие, более важные задачи, мне кажется.

Я смотрю на своих родителей, которые сделали школу. Им сейчас, ну, маме, семьдесят вот исполнилось, папе чуть меньше. И они сейчас уходят. Потихоньку уходят из этой школы — и на их место пришли их ученики.

Мне больно на это смотреть. Ну, потому что всё равно так, как они сделали, как было при них — не будет. Вот. Поэтому мне интересна очень личная история, ну, там, не знаю. В идеале — просто быть художником, вот. Мне кажется, в некоторых вопросах художники влияют на какие-то глобальные изменения даже сильнее, чем функционеры.

Остальные в силу разных своих обстоятельств… ну, кто-то, может, не знает, как лучше менять, как это — «лучше»; кто-то не хочет; у кого-то, не знаю, ипотека опять же.

— Вас было меньше.

— Да. Нас было сильно меньше. А ещё есть такая история, называется боерык.

— Боерык?

— Да. Вот. В первый день, когда я пришёл на работу, у меня на столе лежал боерык. И этот боерык, как сказать, ну… я — архитектор, какой на хрен «боерык» вообще! Вот. И он мне быстро и чётко объяснил концепцию. И мне в результате приснился сон, когда я был в отпуске.

Я возвращаюсь после отпуска на работу, а там, где у нас парковка была раньше — там плац, и на плацу стоят все архитекторы, инженеры, вот так вот все построены. Они стоят в форме. А генеральный в открытой машине, как Шойгу, вот так вот объезжает и они все типа: «Здравия желаем, товарищ генеральный директор!»

В таком духе. И я такой к охраннику подхожу: «Что происходит?»
Он такой: «Ты чего, Сафиуллин, не в форме? А ну, быстро иди переодевайся и в строй!»

Я проснулся и понял: бежать! Я там месяца не проработал после этого сна. Вообще, я проработал в ТИГП 10 месяцев.

— Но, если говорить про результаты этих месяцев, кроме разочарования, было ли что-то?

— Ну конечно! Я выносил Yaratam за это время. Вот ровно в этот год он родился. Мы сделали Веру Павловну (название тумбы мебельного бренда Yaratam; ниже на фото).

— Я поздравляю тебя с тем, что это произошло. Можешь рассказать, как появилась идея проекта?

— Слушай, ну сложно как бы. Не было такого, я сижу и «Эврика! Я сейчас буду заниматься». Я всегда какие-то предметы делал для своих проектов… Мебель — это совокупность, результат как бы очень долгого пути самообразования, путешествий, наблюдений, работы.

Знаешь, если ты долго-долго что-то делаешь, в голове обдумываешь, а потом что-то получается. Вот тут у нас получилась мебель.

Во многом потому что одно из моих ярчайших событий юности — это поездка в Милан.

— Что ты там делал? Как ты там оказался?

— Мне было 20 лет. Я поехал на выставку, на мебельную. Неделя дизайна в Милане.

— А как ты поехал туда? Как студент?

— Я студент, да. У меня сестра в Москве, у неё свое бюро. Она придумала (ну, это совпадение на самом деле) коллекцию мебели из фанеры, которую мы сделали в Казани.
Ну как, сделали её на вертолетном заводе. У неё были знакомые там. Мы нашли ребят, которые на вертолётном заводе эту мебель из фанеры напилили.

— Это законно вообще?

Я купил купе целиком, чтобы эту мебель в купе сложить, — и на поезде повёз в Москву. Потом мы её каким-то чудом отправили в Милан. Я полетел её собирать, помогать там. Вот.

Мне было 20 лет, это была моя первая поездка за границу, я до этого даже на самолёте не летал никогда. Для меня это было, конечно, грандиозно!

Это было невероятно, ну, то есть, я был в таком невероятном шоке культурном от Италии, от выставки, от дизайнеров, от того, как вообще всё происходит. Какое внимание вообще к этим людям, что они делают, какие у них технологии. И ровно с того момента, наверное, я стал больше интересоваться дизайном, чем архитектурой.

Я стал читать, я узнал очень много имён. Даже в этом же 2000-м году я вёл небольшую авторскую рубрику о дизайнерах, писал о дизайнерах много.

— А куда ты писал?

— Ну тогда был журнал «Дина», например. «Дизайн и новая архитектура». Вот.

— А что с ним стало?

— Ну просто Дина уехала.

— Из Татарстана?

— Да. Она уехала. Дина Саттарова, главный редактор.

— И не вернулась?

— Насколько я знаю, нет. Вот. Была программа, NA называлась — new art. У меня там было несколько маленьких выпусков о дизайне. Первый, по-моему, про Филиппа Старка был. Я как раз там познакомился со Старком… со всеми этими людьми — и это было просто невероятно. И вот с того самого момента я стал очень много этим интересоваться, читать. Меня это очень увлекло.

Интернет ещё не был так сильно развит, поэтому я находил какие-то книги, которые выпускал ещё тогда живой Всероссийский научно-исследовательский институт технической эстетики. Тогда он так назывался. У них были неплохие книги о дизайне. С точки зрения информации. С точки зрения полиграфии они были ужасные. Ну такие шершавые, чёрно-белые.

Я не понимаю, как может быть книга о дизайне чёрно-белая?!. У моих родителей были книги по архитектуре с ужасными чёрно-белыми фотографиями. Советские книги, специфический запах такой.

Их открываешь, они до сих пор пахнут полиграфией. Там плохие такие чёрно-белые фотографии. Даже самый стрёмный смартфон снимает лучше, чем то, что было напечатано там.

И вот, я начал читать эти книги, потом закончил институт и уехал в Москву.
Я переезжал в конце 2001-го. Москву я вообще не помню.

— Не помнишь.

— Не помню. У меня нет никаких творческих воспоминаний по этому поводу.

— … Чужой город?

— Да. Ну я там много всего делал. Большие проекты были, и бюджеты были другие, и деньги были другие. Всё было другое. Но парадоксальным образом почему-то ничего не заканчивалось. Всегда что-то препятствовало.

— Ну, что препятствовало? Ситуация изменилась?

— Изменилась ситуация, случился кризис, человека посадили, застрелили, не знаю. Нет, ни в кого не стреляли. Кто-то обанкротился, у кого-то закончились деньги, кто-то развёлся, кто-то женился, переехал, прогорел, кому-то стало некогда. Я ничего не мог закончить. Ни один проект!

— За сколько лет?

— Почти за десять. Это было ужасно. Я устраивался на работу. 9 месяцев работал по найму — ничего хорошего из этого не вышло. Но я тогда был другой ещё. Может, во мне было дело?

Может, поэтому я ничего и не мог закончить — потому что я был несколько не сдержан, часто ругался с клиентами. Я просто их посылал.

— Не то что сейчас, да?

— Ну сейчас я просто ругаюсь. А тогда я посылал.

— Что тебе дала Москва? Как бы ты назвал этот период для себя?

— Я там, наверное, повзрослел, стал самостоятельным. Я из родительской квартиры переехал в Москву и сразу стал жить самостоятельно. До этого я не думал о еде, о квартплате. А тут, тут как бы у меня там свой дом появился. В смысле, я снял квартиру.

— Где кстати, не помнишь?

— Конечно, помню! Улица 3-я Прядильная, Измайлово (три года). Потом — Климашкина, 20, это Пресня. Возле ресторана Марио (три года). А следующие три года — в доме напротив. Девять с половиной лет в общей сложности. Вот. И потом я уехал в Казань. Сложил все барахло в тачку и уехал.

— Быстро принял решение о возвращении?

— Слушай, как сказать. Быстро… Моя жена очень быстро приняла решение. Она сказала: «Я не хочу жить в Москве. Я не приеду. Если хочешь — живи там сам». Мы долго жили на два города ещё. Но это было ужасно.

Я собирал вещи. Я думал: «Вау! Сейчас начнётся вообще другая песня. Я возвращаюсь в родной город!»

Я уехал из Казани до тысячелетия, она была другая. Она была сильно целее, чем город, в который я вернулся в 2011-м. Мы сняли квартиру на Космонавтов за 20 тысяч рублей. Мне казалось, это просто подарок. Нереально! Невероятное везение. Потом оказалось, что это невероятно дорого для Казани.

Мне нравился вид на крайний дом перед ипподромом. Там такое огромное поле, и в разное время года там восход, — вот это мне нравилось. Мне нравится, когда есть куда смотреть, простор. В Москве мне этого очень не хватало. Это чужой город.

Я переехал в Казань и (получается) третий раз в жизни начал всё сначала, потому что здесь меня уже никто не помнит, все забыли. Что-то я делал. Ресторан «Катык» я строил. Кто-то у меня дом заказал, я спроектировал, кто-то ещё что-то. Офиса у меня не было. Я сидел в комнате на Космонавтов.

У меня во всех съёмных квартирах всегда были кабинеты. И сейчас есть. У меня почти никогда не бывает гостиной, но всегда есть кабинет. Потому что ну работа — это очень большая часть моей жизни. А гости — очень маленькая часть моей жизни.

Мы там делали какие-то проекты, я оформлял интерьеры, квартиры. В начале осени 2012-го года мы с женой приняли решение свалить из Казани на Бали.

— Жить?

— Пожить мы поехали. Сели в самолёт и улетели. Забрали сына, слава Богу, он не учился в школе тогда, а в саду. В сад ходил.

Если уезжать из России, я бы мог уехать на Бали. Потому что там не обязательно общаться с людьми. Там много разговаривать с ними особо нет смысла. Там другое общество. Оно сильно отличается от западного. И это на меня очень повлияло.

Первое, что мне понравилось: им всё равно кто ты, вообще наплевать. Ну хоть кто. Хоть ты, блин, Джек Николсон — всё равно. Это ни на что не влияет в их жизни, никак, никоим образом. Они не поменяют к тебе отношение, если ты окажешься Дональдом Трампом, например.

Второе: когда в западном обществе тебя спрашивают «Ты кто?» — ты называешь свою профессию. Профессия — это не всегда призвание. Там этого нет, нет этой традиции. Там никто не говорит: «Я Китут, и я — таксист». Всем плевать, кто ты. Там ты человек в первую очередь.

Это мне тоже очень понравилось.

— Что такое Yaratam — сегодня?

— Сегодня это уже сложившийся (во-первых) коллектив. Нас 17 человек. Это и дизайнеры, и столяры, маляры, ну, много людей.

Мне кажется, только в этом 2020-м году мы напитались как бы вот энергией, да. То есть, у нас сейчас как бы довольно сложно с заказами пока, но мы напитались энергией.

Мы можем сделаться компанией по-настоящему крутой. Мы вот как бы к этому готовы. То, что мы делали до этого, — это такая была история больше про ремесло. Ну, было и про дизайн, но это была такая ремесленная история. Мастерская. А сейчас мы делаем (во-первых) ребрендинг полный. У нас будет другой сайт, другой логотип, другой офис — всё будет другое. И мы (наконец-то) с этого года начинаем работать уже на экспорт.

— Куда вы будете? Хоть куда?

— Будем хоть куда, но у нас сейчас три направления, мы определили. Это UK, Австрия и Франция. Возможно, вместо Франции будет Германия. Пока вот точно — UK и Австрия.

— Как вы чувствуете себя на выставках, вы же стали ездить с мебелью из Казани на международные салоны?

— Это охрененно тяжелая работа. Также как и съёмки на самом деле. В Париже было классно с одной стороны, — это была первая международная выставка, и мне очень важно было понять, зайдём / не зайдём. Точнее, как. Я-то понимал, что зайдём. Но важно как бы, чтобы не только ты это понимал.

Многие думали, что мы — датчане. Типа: «О! Вы не из Копенгагена?» «Нет. Мы из России». «Да нет! Быть не может. Мы думали, вы из Дании».

— Тебе это льстит немножко?

— Да. Потому что ну как бы датчане — очень классные дизайнеры. Одни из лидеров, на самом деле, я считаю, такие же сильные, как и итальянцы.

И вот ты первый раз приезжаешь в Европу и видишь, что привозят твои коллеги. И ты понимаешь, как это обычно бывает, да? Ты приезжаешь с дизайном, а кто-то привёз матрёшек, там, или кокошники, кованые стулья. И европейцы думают, что россияне — это матрёшки, балалайки там, кованые стулья и дрова. И уголь!

Для меня важно было привезти именно дизайн. Сказать:

Когда-то, когда я был совсем юным, я хотел, чтобы Казань была такая же красивая и привлекательная для людей, как Барселона или Париж. Понял, что ничего не выйдет из этого с годами. Ну, нет у нас уже этого, потенциал утрачен.

Мне очень хочется зафиксировать вообще какую-то культурную, историческую природу. Фамилию свою, я не знаю.

Что мы… Окей, Камазы с футболом, ладно. Но сделать что-то в своей профессии — это для меня важно. У меня дед столяр был. Учитель труда. Для меня важно как бы отметиться. Чтобы это рассказало людям какую-то историю. Это как язык общения с миром. Ты свою историю рассказываешь посредством каких-то вещей.

Вот у тебя стол «Идель». Что такое «Идель»? Люди начинают интересоваться: ага, Идель — это, блин, Волга, ничего себе. Вот так.

— Это очень по-снобски.
— Нет. Ну, мне не нравится Азино.

— Любимый район, любимая улица в Казани? Три.

— Три любимых улицы? Слушай, они всё время меняются. Очень люблю, очень люблю Толстого, Ульянова и третья, наверное, Карла Маркса. Дзержинского! Дзержинского не как улицу, нет. Как улица она странная… Ну, пусть будет Толстого, Карла Маркса и Ульянова.

— Если бы была возможность у тебя, ну если бы была такая игра, можно было бы на год выбрать профессию. Типа выходишь завтра, работаешь и через год перестаёшь. Куда бы ты пошёл работать на год?

— Так. Год? Ну, это… За год мало что-то можно успеть в интересных профессиях. Я, наверное, кино хотел бы. Вот не уверен, что режиссёром, потому что понимаю, что, ну это сложно. Надо иметь… надо попробовать, как это сделать. Ну, как минимум — сценаристом, наверное.

— Художником-постановщиком.

— Да, пожалуй. Да, это прикольно.

— Куда не пошёл бы работать ни за какие деньги?

— Полицейским не пошёл бы. И вообще — всё, что связано с какими-то силовыми структурами.

— С чем у тебя ассоциируется татарское. Три ассоциации.

— Татарское? Слушай, так вот к этому… Понимаешь, в чём проблема? К этому слову очень много чего прилипло, и это то, что прилипло, не всегда мне нравится.

— Так давай не о том, что прилипло, а том, что это для тебя?

— Вот для меня, да? Ну, татарская деревня, татарская кухня, татарская филармония. У меня дед любил всю эту татарскую культуру, писал стихи на татарском языке.

— Как его звали?

— Моего деда? Ильдар.

— Сафиуллин?

— Да. Ну, вообще-то он Ильдар-хан. Он родился в 1914 году. И после революции, когда он получал паспорт, «хан» ему пришлось убрать. Он стал просто Ильдар. Но когда мы приезжали в деревню его родную, его все называли Ильдар-хан. Он был первым секретарём исполкома в городе Базарные Матаки. У него вокруг были колхозы миллионеры. Он очень деятельный мужчина был, много чего делал в разных направлениях. Он разбирался в радиоэлектронике, в столярном деле, в автомеханике, и у него все колхозы всегда были очень богатые, миллионеры.

И он был коммунистом до мозга костей. Но при этом он очень любил частную собственность. Ну как любой крестьянин, как человек, который вырос на своей земле, как крестьянский сын, у него было особое отношение к частной собственности, не такое, как у горожан.

Вот. И в результате что он сделал? Он взял в конце года, когда собрали урожай, сдал государству всё по плану, а излишки раздал колхозникам. И его за это вызвали.

— Сняли?

— Нет, не сняли. Его за это вызвали и как бы стали журить. Не могли снять, потому что он как бы приносит результаты… Ну а вообще, могли посадить. Но они сказали:

«Чувак, так нельзя. Ты что делаешь?»

«Знаете. Вот план есть, план я выполнил. Землю — крестьянам. Заводы — рабочим. Излишки… Люди не успевают у себя на огороде работать. Они очень хорошо работают в колхозе, но не успевают работать у себя на приусадебных участках. И вы должны поощрять их. Иначе нету смысла в этом во всём».

Ему сказали:

«Нет. Это противоречит идеологии партии».

А он — коммунист, партийный. Он говорит:

«Если это противоречит идеологии партии. Вот вам мой партийный билет».

И пошли вы все! И он пошёл, короче. Вышел из партии и его тут же сняли с должности. Если ты непартийный, ты не можешь быть секретарем. Как это! Ну и он уехал оттуда в Казань и устроился работать учителем труда в школу. Вот.

И что самое прикольное, параллельно он занимался частной предпринимательской деятельностью, что было в общем-то незаконно, но все этим занимались тогда. Он чинил телевизоры, магнитофоны, всю бытовую технику. Он сильно был прошареный в радиоэлектронике. У него был чемоданчик.

В гости он к нам приходил очень часто со своим чемоданчиком, потому что, например, что-то нужно подпаять где-то, радио или телевизор. Вот. Это было ещё до микросхем — ламповая эра. Лампово-транзисторная эра. У нас был телевизор ламповый, и он всегда приходил с чемоданчиком что-нибудь там подпаять, подрегулировать. И как бы всегда пахло канифолью.

Знаешь, что такое канифоль?

— Фотка есть деда?

— Да.

— Дашь?

— Да, дам.

И вот, собственно, когда мне было лет 19-20,18, может, я помню, он приходил к нам в гости, мы общались. Я сейчас жалею, что мало. Он мне вдруг задает вопрос: «Ты можешь представить»…

Он был очень заморочен материей как таковой, ещё до увлечения людьми теорией струн и этим всем. Он говорил:

«Материя — это всего-навсего разночастотные колебания электромагнитных волн». Я тогда не понимал, о чём он.

И вдруг он мне говорит: «Можешь представить себе абсолютно безматериальное пространство?». Я ему: «Типа, ну, вакуум, ну, космос». Он говорит: «Нет, чувак! Радиоволны проходят? Радиоволны — это материя. Свет проходит? Свет — это материя». (Он считал ещё тогда, что свет — это материя). Вот. И он мне типа такой: «Нет. Ни фига! А?» Я такой, типа: да ну тебя.

— Иди отсюда?

— Иди отсюда! Иди ты со своими разговорами. А сейчас вот я жалею, что я тогда мало с ним. Мне с ним было очень интересно. Мы с ним ездили в деревню. Как-то (я был маленький, мне было 12 лет) ночью из деревни надо было ехать в Казань, а поезд был в 20 км от деревни — станция.

— Вы пешком пошли?

— Мы шли пешком ночью через лес. Мы вышли в девять вечера и там сколько, четыре часа шли через поля, леса. Пешком.

— Круто.

— Мне сначала было дико страшно. Ну то есть потому что мне дед рассказывал какие-то жуткие истории. Он был мастером рассказов! Несмотря на то что он говорил с диким акцентом и образование у него было девять классов всего.

— С татарским акцентом он говорил? То есть он говорил по-татарски хорошо, а по-русски не очень хорошо?

— Да. Например, он говорил не «выглядит» хорошо, а «выглядывает». И это было так смешно всегда. Ну типа: «Ты хорошо выглядываешь сегодня». (Смеются).

— Интересно, а почему на папе это повернулось? Дедушка говорил на татарском, очевидно, думал на татарском. А папа уже на русском.

— Папа, во-первых, единственный в их семье, который получил высшее образование.

Да. Да. Он получил образование на русском, женился на русской девушке. Ну и на самом деле, если посмотреть вот как бы фотоальбомы там института, школы 60-70-х годов, у мамы в классе русских было 90%. В институте, в группе тоже 90% были русские. Татар было очень мало, не знаю, почему. Наверное, татары в основном в районах были, занимались земледелием.

— Три твоих любимых здания в Казани? По разным причинам, не обязательно визуально. Важных для тебя зачем-нибудь.

— Издательство на Баумана, 19 — Ногай. Мечеть Бурнаевская, наверное. И… не помню, как называется, ну дом, просто дом на Карла Маркса, двухэтажный жилой дом на углу Карла Маркса и Лобачевского.

Комбинат студенческого питания мне ещё очень нравится, как ни странно. Комбинат студенческого питания на углу Горького и Толстого.

— Мне тоже нравится, зелёный такой.

— Цирк ещё я бы отметил. Но он тоже такой какой-то. Ну вот поэтому… Комбинат студенческого питания, Дом печати и Бурнаевская мечеть.

— Ага. Три нелюбимых здания в Казани, которые ты бы снёс. Если бы у тебя была возможность в один день снести три здания сразу.

— А можно триста?

— Триста нет. Сегодня только три.

— На углу Бутлерова и Волкова высотное здание. Жилой дом

— Который круглый чуть-чуть?

— Да.
Дальше. Касаткина 11А. Это стеклянная ужасная эклектика, высотное. И третье, третье. Ну ладно, ту сторону трогать не буду. То, что за рекой, пусть там стоит всё. Ну может быть… Дворец земледельцев.

— Что бы ты сейчас сказал молодым людям, которые уехали из Татарстана, наблюдают Казань со стороны?

— Что бы я им сказал? Ну, блин, знаешь, конкретно им я не знаю что сказать. Мне кажется, не надо искать причины вовне. То есть, понятное дело, ты можешь уехать, получить образование — это важно. Ты можешь уехать и сделать себе, ну не знаю, в Голливуде кинокарьеру. Понятно, что в Татарстане ты не сделаешь такую карьеру. Это как бы важно для личности, да. Но иногда бывает, что люди уезжают на негативе — потому что здесь у тебя ничего не получается.

Это очень важный момент.

Когда ты уезжаешь что-то сделать — ты уезжаешь на позитиве как бы. Как я возвращался сюда? Когда тебе кажется, что тебя ждёт новая жизнь, что-то грандиозное, что-то новое, классное — это одна история! Очень многие люди уезжают, потому что они ищут причину вовне, где-то там: в непонимании, в плохом климате, в дорогах, в правительстве, в заборах — это неправильно, как мне кажется.

Так не надо делать. Надо всегда обращаться внутрь.

То есть, надо понимать глобально — чего ты хочешь. Чего ты хочешь сделать? То, что хочу сделать я — в принципе коррелируется с этим местом, с этой культурой, с этим городом.

Вот поэтому я как бы здесь.

Просто надо искать. Место — оно ведь не просто так, язык не просто так, люди вокруг — не просто так. Я вот, например, не представляю себя в Мексике. Абсолютно другая культура, абсолютно другие традиции, ничего общего. Кому будет интересно слушать про моего деда в Мексике? Всем плевать, понимаешь. Он вообще ноль! Тебе будет интересно слушать про какого-то…

— Мексиканского деда?

— Да. Ну тебе, может, и будет, ты человек такой. А вот 99% татарстанцев (назовём их как бы так, объединим их этим понятием) им не будет интересно про мексиканского деда слушать. Что у них там происходит в ихних Сьюдад-Хуарес? Никто не знает и знать не хочет. А вот то, что здесь у нас происходит, гораздо важнее, чем Хуарес, понимаешь? Ну, для нас.

Ну и что туда лезть? Другой момент, что есть какие-то места, куда ты хочешь поехать, чтобы что-то сделать.

Понятное дело, есть люди, но их мало там, не знаю: Рудольф Нуриев, Шаляпин там, Чулпан Хаматова, которые в какой-то момент перерастают то место, где они живут. То, где они родились. Но это — личности масштабные как бы, да. Это другое немножко.

Это когда ты понимаешь, что здесь ты уже ничего больше сделать не можешь, а тебе (чтобы делать что-то большее) нужно обязательно присутствовать там, где ты это делаешь. У меня нет, например, необходимости, присутствовать где-то там, я могу … ну сейчас время чуть другое, есть интернет, и в этом смысле нам попроще, чем Шаляпину. Поэтому — что им можно сказать, уехавшим из Казани?

Если они уехали, например, и думают вернуться, наверное, надо ответить себе на два вопроса: зачем я уехал и зачем я хочу вернуться?

И когда ты ответишь себе честно, станет понятно, пора ли тебе домой.