Я родился в 88-м году в Казани, в роддоме, который на Карла Маркса, рядом с КАИ. В тот момент наша семья жила на улице Тукаевской, то есть я родился в центре, собственно, вот она и есть эта улица, на которой мы сейчас находимся (интервью происходит в музыкальном арт-пространстве WERK на Тукая). Наш дом находился на том месте, где сейчас находится «Бахетле». Получается, я такой центровой.

Я отчасти помню вот это вот своё самое раннее детство на улице Тукая. Я помню, во-первых, шершавую стену кинотеатра имени Габдуллы Тукая, в который мы с папой ходили. Почему-то я запомнил, как мы идём по улице, и мы вот обходим угол этого кинотеатра, я прикасаюсь пальцами и чувствую шероховатую стену.

— То есть тебя в 2-3 года родители брали с собой в кино уже?

Да, у нас есть такая семейная хохма даже: меня однажды взяли в кино на Кинг-Конга, я испугался, заорал, завизжал на весь зал, и родители были вынуждены уйти домой.

В 90-м году мои родители решили исполнить вот эту вот, ну, американскую мечту и переехать в свой дом за город. И они купили деревянный маленький полуразвалившийся дом на Квартале, в посёлке Брикетный, и вот в этом доме я прожил до окончания университета. Мне было два-три года, когда переехали. Вот, и я стал кварталовским пареньком.

— Что такое «кварталовский паренёк»?

— Ну, кварталовский паренёк — это не центровой паренёк, вот что самое важное. Там нет вот этой всей замечательной архитектуры вокруг, нет вот этих замечательных артистов театра. Там живут вот такие кварталовские пацаны обыкновенные. И ты с ними живёшь бок о бок.

На самом деле я осознал, что с моим спальным районом что-то не так, только когда я оттуда уехал, а уехал я оттуда в 2010 году, окончив университет, в 22 года.

— Давай про школьные годы поговорим. Что это было за время? Какой была Казань тогда?

— Мне очень повезло — мои школьные годы выпали на девяностые. Ну вот казанские девяностые. Я прекрасно помню, как мы с одноклассником идём после школы домой, по улице Адоратского, там, это поздняя весна, ну, почти лето, идём без курток, с рюкзаками идём, прекрасно уже, там, всё зелено, бабочки летают… а на газоне парня пинают. Вот. То есть там парень лежит, визжит, его пинают, и мы идём домой, и машины едут — и это «нормально», то есть никто не вмешивается, всё в порядке вообще. Ну парня пинают, обычное дело.

Девяностые с точки зрения своей исторической насыщенности — это прекрасное, шедевральное время, и прекрасно, что у меня есть такой опыт. Или, например, у нас в школе ну всем было известно — учителям, завучам, детям, родителям — всем было известно, что по четвергам на футбольное поле лезть не надо, потому что по четвергам происходят сходки. Это знали все, ну просто вот весь район. И весь район по четвергам туда не заходил. Это была норма абсолютно, да.

С точки зрения 2020-го года, ну, это какая-то дичь полная. Ну, прикинь вот: у тебя по четвергам какие-то бандиты тусуются — и всё в порядке. Вот. Ну как-то странно, да? А в девяностые это было в порядке вещей. И, знаешь, опять же такая абсолютная норма — все знают, что вчера случилась какая-то драка, на следующее утро ты приходишь в школу, а половина старшеклассников перебинтованная ходит, и никто не задаёт вопросы — всё в порядке. Это было вот такое вот удивительное время.

— Были ли в школе люди, которые на тебя влияние оказали? Как вообще школа на тебя повлияла?

— Я думаю, если идти хронологически, то первый человек, который оказал на меня серьёзное влияние — это моя учительница по русскому языку и литературе, Гульнара Мустакимовна её звали. Она увидела, что я интересуюсь литературой, и она начала просто мне таскать книжки, массу внешкольной программы. Это где-то 3-5 классы. Какие-то газеты и журналы, посвященные литературе.

— Как ты стал литературой интересоваться?

А я не знаю. Вот моя воспитательница в садике рассказывала, что они меня очень любили, потому что я мог рассадить всю детвору рядом с собой и пересказывать им прочтённые мной сказки, а воспитательницы, ну, воспользовавшись этим окном, чай попить могли.

У меня вообще было 4 школы, одна из них — это татарско-турецкий лицей. Я там учился 2 года, это очень сильная школа по языкам, то есть все предметы велись на английском языке. Я уже увлёкся всякой субкультурной музыкой, я учился примерно в 7-8 классе, уже появился Децл с клипом «Пятница», я уже увидел «Пятницу», потом увидел «Слёзы», и я уже был в курсе, что вот широкие штаны, рэп, хип-хоп…

— Ты и твоё окружение или только ты?

— Только я, потому что ТТЛ (татарско-турецкий лицей — прим.) был на самом деле при всей его фешенебельности очень гоповское место. То есть там были ну лютые гопники, вот, и это был с точки зрения неформализма самый тяжелый в моей жизни период.

— Они тебя не воспринимали?

— Нет, конечно! Они чмырили ужасно, это вот был, современное слово вот это модное…

— Буллинг.

— Буллинг, точно! Это был буллинг самый настоящий, плотный такой. Но я потом подрался с одним из них, и они отстали сразу, но это отдельная история. Вот, и я уже был в курсе, с одной стороны, про Децла, Bad B. Альянса, там, Легального бизнеса, всего этого рэпа русского, а с другой стороны, я уже услышал группу НАИВ и уже был в курсе про панк-рок. Я уже был весь вот в субкультурной музыке. И себя позиционировал как неформала. И я был такой один — было очень тяжело.

И тут я однажды шёл по Баумана и внезапно увидел, что там тусуются неформалы. Я даже не знал, что они существуют и что есть некое место сборов. И я после школы однажды приехал на Баумана, просто нагло подсел к ним и такой, типа:

— Привет! Я с вами.

— Привет! Ты кто?

— Я Булат.

— А прозвище у тебя есть?

— Нет.

— Ну, надо придумать. Надо придумать прозвище, потому что я вот, например, Сова. А ты Булат. Ну это несерьезно. Поэтому давай тебе, вот, домашнее задание тебе.

И я начал приезжать каждый день на Баумана прямиком из школы: у меня под белой рубашкой и пиджаком была футболка Sex Pistols, я после уроков снимал всё это, прятал в пакет и гордо шагал такой на Баумана неформал. Шагал очень гордо, пока меня впервые не побили гопники, потом уже не так гордо шагал, но тем не менее — пошагивал.

Итак, второе влияние. Два старшеклассника у нас в ТТЛ заходят на урок и такие: «Можно мы сделаем объявление?» Учитель им говорит, типа, да, пожалуйста. И они говорят: «Ребята, если вдруг вы увлекаетесь брейк-дэнсом, мы открываем школу брейк-дэнса». И я такой думаю: с ума сойти, просто потрясающе!

Выяснилось, что они имели какую-то связь с B-people — это такая достаточно мощная была брейк-дэнс-тусовка. И я даже сходил целый один раз в их школу, поторговал лицом. Потом я с этими старшеклассниками в школе начал здороваться за руку в коридоре, вот, и это сильно подбадривало, то есть ты уже не один.

И это было второе такое серьёзное влияние, потому что я как бы из-за буллинга прятал свою рокерскую сущность, а они просто ходили из класса в класс, и просто, понимаешь, раскрывали себя. И я подумал, что они очень храбрые ребята.

Третье влияние было уже в финальной моей школе, девятой, классная школа, я её очень люблю вообще. Она была такая свободолюбивая, оппозиционная, скажем так. Там было больше рэперов, а не гопников — и это уже нонсенс. Там у нас были толкиенисты, там была девочка, которая знала эльфийский.

Я туда пришёл уже с чётким желанием собрать свою рок-группу. Поэтому я сразу таким более-менее метким глазом промониторил, что происходит на переменках, и я сразу нашел рокеров местных, пришёл к ним и говорю: «Я хочу сделать группу». Они такие: «Ты опоздал, у нас уже есть своя тут панк-группа. Мы называемся «Затмение» и мы играем «Король и Шут» панк-рок. Если хочешь, можешь прийти на нашу репу (репетиция — прим). И я сходил на их репу, они тогда репетировали в ДК Алиша, увидел, что басист умеет играть и гитарист, а остальные не умеют.

— А у тебя музыкальное образование?

— Нет, это, знаешь, в рок-музыке, тем более любительской, там же главное не умение играть, а некая драйвовость, вот это вот есть или этого нет. И вот басист и гитарист, я вижу, они прямо горят! А остальные, по ним видно, вот ещё полгода — и они отпишутся от движа. Их лидером был барабанщик, который мне и говорил, типа, у нас уже есть группа.

Они согласились, я вот так их увёл.

В девятой школе, кстати, был лучший школьный директор вообще: Лариса, не помню отчество. Сейчас она уже умерла, к большому сожалению. Вот идёт урок, заходит директор и говорит: «Сидите-сидите! Я на 5 минут буквально. Мы тут летом будем покупать новые парты, нам важно знать, какие парты хотите вы. Пожалуйста, проголосуйте». Вот такая она была, представляешь? Потрясающая, я её только лучшими словами вспоминаю.

Даже когда я свой первый концерт делал (он был, разумеется, в школе, в актовом зале), мы пришли к ней и говорим: «Мы хотим сделать концерт. Вот у нас тут, значит, группа. В соседней школе есть ещё одна группа, они играют каверы на Виктора Цоя, и мы хотим сделать концерт». Она говорит: «Давайте, делайте, всё в порядке, вот такая дата, вас устроит?»

Ударника я потом нашёл на Баумана, был такой Саша Герасимов, он любил Tequilajazzz. Представляешь, школьник в 2001 году любит Tequilajazzz — это на вес золота просто. Я ему сказал, типа, Санёк, у нас группа, ты должен там быть. Он говорит, что ничего не умеет. Я говорю: «Мы все ничего не умеем, кем хочешь быть?». Он: «Ну, давай барабанщиком». Впоследствии он играл в группах разных, в том числе в «Ioch» и «Yaineya» и сейчас играет где-то, то есть он стал довольно хорошим барабанщиком.

Нам нужна была репточка (репетиционная точка — прим.), и было непонятно, что делать. Мне показали парня одного в школе, который был на два года старше, Рома Зюзик, и сказали, что у него есть выходы на репточки. Рома достал из своего пиджака, значит, блокнот (тогда ещё не было мобильных телефонов), поискал там номер и такой: «Это номер Валерия Шашорина, позвони ему». Я его поблагодарил и говорю: «А нам ещё нужен синтезатор, у тебя нет там знакомых?» И он такой перелистывает страницы в своём блокноте и говорит: «Это номер Наили. Позвони Наиле». С Наилёй мы потом вместе играли. Рома оказал на меня очень большое влияние, потому что помимо того, что он вот так помог нам, Рома стал моим очень большим другом — мы с ним тусовались плотно года три-четыре, очень плотно, каждый день. В итоге Рома стал очень известным человеком, он автор проекта Nole Plastique, потом играл в очень шумной группе NRKTK, работал на Мосфильме, в общем, он такой известный медийный артист.

Рома меня познакомил с Димой, который был уже студентом тогда, они были друзья детства. Дима рассказал, что у них в университете есть группа «Споры?», которая играет панк-рок, они играли ска-панк, я тогда боготворил ска-панк, просто молился на эту музыку. И я пришёл к этой группе и говорю, типа, ребята, вы играете ска-панк, я мечтаю играть ска-панк, возьмите меня к себе. Они сказали, что у них уже есть вокалист, но им нужен был звукач — я от этого отказался. Но прошло что-то типа 2-3 месяца, они мне позвонили: «Слушай, мы тут хотим сделать кавер на группу NOFX, наш вокалист просто фантастически не попадает в английский язык, не мог бы ты спеть с нами».

Старый их вокалист, Серёжа, он первые полгода ревновал жутко, но потом мы так спелись, просто как два соловья, как два брата, Серёжа стал моим ближайшим, нежнейшим другом. Мы были единственными, наверное, в городе, кто разбивал песни на два вокала.

«Споры?» внезапно стали популярными в городе, и не только в нашем. И мы стали популярными. Всё. Мои ровесники, не знаю, что они делали, наверное, пили пиво у подъезда по выходным, а я по выходным ездил на гастроли. Мы ездили в Ижевск, в Йошкар-Олу, в Набережные Челны, в Казани выступали — и это был уже совсем другой уровень. У нас были полные залы. Я не хочу хвастаться, но нам очень повезло, потому что мы первыми в этом городе стали играть какой-то более-менее понятный панк-рок, и поэтому все фанаты панка начали ходить на наши выступления.

Начало нулевых — это такое время, когда только формировалось панк-рок-сообщество в России. И мы просто успели вписаться в это. Соцсетей тогда не было, были форумы и первый панк-сайт в России, punk.ru, там все общались. И там была новостная лента, там было такое, типа: «Привет, мы из Кирова, мы сделали фэнзин, вот наш email». И вот я писал им всем подряд: покупал 10 конвертов, писал 10 писем, закидывал CDR-ки с нашими демками. И эти фэнзины писали рецензии, и как-то так «Споры?» стали группой, которую в России все панки знали.

Я сделал первый панк-лейбл и первое панк-дистро в Казани, и это сразу даёт высокий уровень доверия и уважения. И все такие: «Теперь у нас есть панк-рок!».

— Когда ты впервые почувствовал вкус популярности, помнишь ли какое-то конкретное впечатление?

— Не хочу хвастаться, но это удивительные, конечно, ощущения, когда ты одиннадцатиклассник, и ты приехал такой на Баумана на автобусе, на 116 маршруте, вышел, идёшь по Баумана, к тебе подбегают твои ровесники и берут автограф. Это невероятно просто!

И мне это в какой-то момент ударило по башке, у меня случилась такая небольшая звёздная болезнь. Наш самый старший участник в «Спорах?», Антон, он меня однажды в сторону отвёл, дал мне такой серьёзный подзатыльник и сказал: «Ты что себе позволяешь вообще?» Поставил на место.

— Из зависти, что ли? Не совсем понимаю, что тут случилось такого, что можно подзатыльник дать.

— Ну, нет, я начал звездить. Мне не хочется вдаваться в какие-то грязные подробности, но там и фанатки были какие-то… Короче, в любом случае, звёздная болезнь — это отвратительно. Так что Антон как старший брат (мы в «Спорах?» все были братьями) всё правильно сделал.

Это был потрясающий период, когда панк-рок фестивали незаконно проходили в лесах, то есть это как рейв 90-х в Британии, у нас было то же самое с панком в России в нулевые.

В панке было меньше людей, потому что было много опасностей, например, нацисты, которые за панк-рок на полном серьёзе убивали людей. То есть ходили на концерты только те, кому это действительно было нужно. Все представители сцены были по-настоящему фанатами, ты приходишь на концерт, в зале 60 человек, и все они чем-то заняты: у кого-то лейбл, у кого-то группа, кто-то клеит на улице стикеры, кто-то кормит бездомных, кто-то занимается, там, каким-то анархизмом, кто-то избивает нацистов — то есть все чем-то заняты. Все. Все активны. Нет пассивных, нет потребительского отношения, весь панк-рок по принципу DIY (от англ. Do It Yourself— «сделай это сам» — прим.) То есть был такой очень позитивный и созидательный период панк-рока. Вот. Все были вегетарианцы поголовно. Я до сих пор не ем мясо, уже 14 лет, и это началось из-за панк-рока. Я до сих пор, хотя уже не стрейт-эйджер, но я по-прежнему практически ничего не употребляю, очень редко пью, не употребляю наркотики, не курю, и это всё — влияние панк-рока.

И все панки в России друг друга знали либо лично, либо через кого-то. Можно было приехать в любой рандомный российский город, сделать два звонка — и тебя вписывали, кормили, показывали город, показывали местные группы, местных ребят. Мы были, знаешь, просто как подполье большевиков до революции: нас было мало, и мы очень плотно держались. И был некий объединяющий фактор общего врага опасного. Действительно, уличный неонацистский террор был, ну, такой опасностью большой.

И поэтому если девочка может не поступить и целый год думать, что она хочет делать по жизни, то у мальчика нет такой возможности, мальчик должен поступить немедленно.

Я понятия не имел, куда мне поступать, мне кажется, никто понятия не имеет в таком нежном возрасте, куда поступать. В Штатах, к примеру, такая есть практика: дети после школы год-два работают официантами и думают, чего им делать по жизни, и потом уже более сознательно идут в учебные заведения.

Я был типичный российский мальчик, у меня осталось полгода до конца школы, надо чего-то делать. И родители такие: надо идти, значит, в IT, там деньги всегда есть, там хорошо. Но я на ВМК не поступил, я провалил физику.

— Какие продвинутые родители, раз советовали ещё тогда IT!

— Ну да, ну у меня папа профессор, сейчас уже академик, то есть он из науки, ей посвятил жизнь. Он на тот момент был преподавателем на факультете прикладной математики и кибернетики, так что он прекрасно осознавал, что за компьютерами будущее. Но у меня абсолютно типичная татарская семья, оба родителя приехали в Казань из деревни, вот. Мама бухгалтером работала всю жизнь. Они такие: хорошие, честные люди, зарабатывают честным трудом. Мама никогда не работала меньше чем на двух работах одновременно, я это, наверное, у неё перенял. Вот. А мой папа — учёный, то есть это означает — нищий! Поэтому мама была вынуждена кормить себя, мужа-учёного и ещё детишек.

Вот, физику я провалил, и папа такой: «Так, срочно нужно что-то решать, давай в строительство! Дома всегда строят, работа у тебя будет». И я поступил в строительный, факультет ПГС, это такой уважаемый факультет.

Но если бы мне, как в Америке, дали вот эти два года подумать, я, наверное, пошёл бы в пиар или, скорее всего, я бы пошёл в теологию, потому что это моя большая страсть.

— В принципе, ничего не мешает сейчас это изучать.

— Ну, в принципе, да, я и изучаю. Разве что просто 5 лет я изучал то, что мне неинтересно: сопромат и термех (смеётся).

— Получается, после университета ты поехал в Москву?

— В июне я получил диплом, в июле я уже в Москве жил. В Москву вообще я впервые попал в 96-м году, мне было восемь лет, мы с родителями приехали просто на каникулы. И я Москву полюбил с первого взгляда. И я её до сих пор люблю. Я сразу полюбил Московскую мощную имперскость, это величественный город. Потом, будучи уже школьником и студентом, часто в Москве бывал. То есть ещё школьником я был в московскую панк-тусу вхож. И когда у меня спрашивают, почему ты её любишь (а спрашивают часто), у меня уже есть готовый ответ: я люблю Москву, как женщину, у меня к этому городу чувства, как к женщине. У нас с ней такой затяжной тяжёлый роман: мы с ней то сходимся, то расходимся. То мы с ней вместе живём, то потом детей делим. В общем, у нас вот тяжёлые отношения. Но мне там очень комфортно.

Я когда закончил университет, у меня тогда даже девушка в Москве была, а мы с ней познакомились в Уфе на панк-фестивале. Мы с ней встречались целый год на расстоянии, виделись два раза в месяц: раз в месяц я приезжаю, раз в месяц — она. Мы даже не обсуждали, она просто сказала: «Получаешь диплом — и ко мне». Поэтому в июле я уехал с вещами в Москву, в Печатники.

И вот я из одного родительского дома с хотя и светской, но всё же довольно консервативной татарской семьёй переехал в суперсветскую open-minded русскую нерелигиозную семью, где, знаешь, бабуля с тонкой сигареткой в мундштуке сидит, и они обсуждают какого-нибудь Введенского.

Мои родители моих татуировок стеснялись и просили, чтобы я их прятал, а тут бабулечка любила их порассматривать и поспрашивать, что они значат, и такая: «Прекрасная работа, я считаю!».

А дед у моей девушки был еврейского происхождения советский интеллигент-инженер в свитере и очках, как в фильмах старых, то есть, старая школа. И он мне помог работу найти — меня устроили в строительную компанию инженером ПТО.

Я возненавидел строительство, дал себе слово никогда не работать больше в строительстве, 10 лет это слово держал. В 2010 году начался сложный период, денег не было совсем, с работой плохо, и мы поэтому решили пожить в Казани.

Потому что она тут устроилась дизайнером в газету Акчарлак, там всё по-татарски, она не работала с текстом, но ей нужно было подбирать к тексту картинки. И она мне звонила раз пять в день, читала эти статьи в трубку, я ей переводил, чтобы она понимала, какую картинку подобрать. Она учила татарский тут.

Мы снимали на Чуйкова какую-то ужасную однушку, я работал на беспонтовой работе в ЖКХ, я проверял счётчики, на самом деле час в день занят, а потом можно книжки читать, и мне платили 20 тысяч рублей, это было классно.

У меня тогда было очень продуктивное панк-рок время: я делал концерты, играл в двух группах. Моя девушка полностью меня поддерживала, никогда не ворчала, даже если у меня было три репетиции подряд или я говорил: «Я поехал в Пермь! У нас концерт чёрт знает где, в каком-то лесу. Возможно, нас зарежут или посадят». Она говорит: «Счастливой дороги, милый, позвони».

Ну она потом уехала в Москву обратно. А я тут пожил месяца три и тоже в Москву уехал. Я там всего прожил почти 9 лет, из Москвы приезжал потом в Казань два раза примерно на полгода, и это были очень продуктивные камбэки, потому что в первый раз я основал Vegan Day, а во второй камбэк основал «Сияние».

— Как ты придумал Vegan Day?

Да просто я был вегетарианцем уже приличное время, в Казани вегетарианской индустрии было ноль. А в Москве, там, Джаганнат, вегетарианские магазины. И вот я из Москвы приезжал в Казань и просто привозил с собой продукты, и меня казанские друзья просили тоже что-то привезти. Логично было уже становиться оптовиком. То есть Vegan Day — это изначально был такой интернет-магазин.

Vegan Day — это как бы, на самом деле, не бизнес-проект, а это любовь-проект. То есть я вегетарианец, и мне нужно что-то есть, и моим друзьям тоже нужно что-то есть. Поэтому это было некоммерчески с самого начала, как и всё, что я делаю, в принципе, ну, в своей жизни. Вот.

Потом я познакомился с Дианой, очень талантливая и умная девочка, а я не очень талантливый вот. И она посмотрела, как я работаю, и говорит: «Давай я тебе помогу». Мы вместе начали работать, потом в итоге это превратилось в кафе.

Потом я вышел из этого бизнеса и уехал в Петербург. У меня был такой потерянный период. Наверное, это, знаешь, бурлит кровь кочевническая такая. Я вот кочевник — мне очень нравится переезжать с места на место.

— Почему Петербург в этот раз?

— Ну, Питер — это просто какая-то… Ну у меня же роман с Москвой. А Питер – это такая любовница какая-то. Даже не хочу об этом вспоминать.

Это я сейчас, рефлексируя годы спустя уже, наверное, могу такой сделать вывод.

Я уехал в Петербург, потому что это столица Российской империи, столица литературы, столица рок-музыки. Там потрясающая панк-сцена, там потрясающая веган-сцена – это веган-столица России. Там очень классно, это очень европейский город, там круто.

И все мои друзья такие: о, Петербург – ты должен там жить. Я поэтому уехал в Петербург. Я туда приехал в сентябре, я вписался там в один проект. Там была контора, они печатали мерч, ну цех у них там свой, и они там печатали флаги, футболки, всё что угодно. Я вписался в этот проект в качестве пиарщика и типа, там, арт-директора. Этим я там и занимался, и я там прожил три месяца.

Почему три месяца? Потому что я снял комнату на 8-й Советской улице, в коммуналке, в наш двор солнце просто физически никогда не заглядывало, потому что дом так построен.

И осень в Петербурге — это как бы... вот если ад есть, то он там. Это просто максимальное удручение. Сентябрь, октябрь, ноябрь — это невыносимое, ужасное место — вот Санкт-Петербург осенний. Солнца нет месяцами, у тебя под ногами лужи, под лужами лёд, подо льдом вода, и там снег, и там это ужасно. Вот. Ветер с Финского залива дует ледяной до костей… А потом у меня в комнате появились клопы. Это на самом деле худшее, что в моей жизни было. Вот мне уже почти 32, и худшее, что в моей жизни было — это клопы. Серьёзно.

Я когда увидел, что у меня клоп, я как сейчас помню, я в тот момент читал Библию, вот такая толстая, а на Библии сидит клоп. Сытый. То есть у него полный желудок, такой бордовый желудок.

И вот я понял, что я в этом городе жить не буду. Что вот пошёл на хрен Санкт—Петербург. Всё. Никакого Петербурга. Просто. Вот.

— Ну они же не везде там?

— Весь центр, он же просто ну, он же ветхий, центр весь. Ну а если жить в Петербурге, то в центре. Ну, я бы мог там переехать на какую-нибудь там Чёрную речку и там жить. Вот. Но просто уже надлом. И погода, и солнца нет, денег тоже в этом проекте очень мало.

Я уехал обратно в Москву — это было в декабре, снял комнату на Войковской и такой живу в Москве. У меня уже был лейбл «Сияние», я им занимался.

Я поехал в декабре в Казань на Новый год. Мы его встречали с ребятами в «Смене» на втором этаже. И Кирилл Маевский такой говорит, типа, а давай виниловый магазин откроем в «Смене». И я такой: давай, хорошая идея.

И вот я вещи забрал, поехал в Казань в январе. В мае мы запустились, я Игоря Шемякина взял в команду админом и уехал снова в Москву — у меня там были отношения. И я наивно полагал, что можно будет админить и вести магазин из Москвы. Бизнес начал буксовать. Игорь мне говорит, типа, давай просто я у тебя это дело куплю, потому что ну так невозможно работать. И я такой, а что ещё делать.

Я всё, в Москве, у меня, ну, любовь, я отсюда не поеду никуда. Как бы ок, да, это выгодное предложение. Игорь просто отдал мне все деньги, которые я в этот магаз вложил, он у меня его купил по себестоимости, или нет, или был там процент выше, ну я что-то там на этом заработал, но это маленькие деньги. То есть речь идёт про 100 или 200 тысяч рублей, ну вот не больше двухсот, уже не помню точно.

Я ему продал проект весь и остался в Москве жить. Я решил попробовать офисную жизнь, как вообще это работает.

Оно котируется, я пошёл искать работу. Пришёл в строительную компанию, в хорошую, и говорю: «Я хочу у вас работать. У меня опыта ноль строительного, но я клёвый менеджер проекта. Я сделал кафе, я сделал издательство, второй магазин, я делал фестивали, я делал гастроли, концерты, я клёвый менеджер проекта».

Они такие: «Действительно клёвый. Давай работать». И меня взяли менеджером.

— С какой-то хорошей зарплатой, наверное, и это было целью?

— Да, да. Конечно, да. Я работал два года в строительной компании менеджером проекта. Мы построили, в частности, высотку «Око» (Москва-Сити), там сейчас Собянин сидит. Мы построили новый офис «Газпрома» в Санкт-Петербурге, ну то есть это такая нормальная строительная компания, нормальная московская зарплата.

Строительство — сфера очень серьёзная, она отнимает массу времени, поэтому лейбл я поставил на паузу, и он существовал в таком вялотекущем формате.

Я зарабатывал хорошие деньги, весело же, у меня была там вот эта любовь, всё было здорово. И я очень сильно старался, потому что поставил цель — зарабатывать бабки, и я их зарабатывал.

Я приходил периодически к своему боссу и говорил, типа: «Хочу, чтобы мне подняли зарплату еще на 40 тысяч, что мне для этого нужно сделать?» И они такие: «Ну, возьми вот эту ещё функцию». И я вот так вот работал, просто ради бабла.

Я всегда был такой панк-рокер, который не думал о деньгах, а тут я просто решил попробовать, а как вот это — жить с деньгами? Каково это — быть типа успешным менеджером среднего звена и ездить, не знаю, отдыхать в Рим? Типа того.

И моя подруга тоже оказала своё влияние.

То есть я такой говорю: «Я тебя люблю вообще, я с тобой хочу быть, ты такая крутая». Она мне отвечает: «Я тоже тебя люблю, ты тоже классный, я тоже хочу быть с тобой, но. Вот смотри — ты приезжаешь ко мне в гости, я живу в ЦАО, мы с тобой живём в центре Москвы, мы с тобой просыпаемся у меня и идём завтракать на «Цветной бульвар». Мы с тобой вкусно кушаем, потом гуляем пешком, в метро вообще не спускаемся. Клёво, да?»

И я такой: «Да, клёво...»

Она такая: «Давай продолжать так жить! Я вообще от тебя ничего не требую, и мне твои деньги вообще не нужны, потому что я очень хорошо зарабатываю, но просто я ради тебя куда-то там на Войковскую переезжать не намерена. Я живу в ЦАО и я буду тут жить. И если ты хочешь жить со мной, живи тут в ЦАО со мной, а не на Войковской».

И я такой: «Ок. Я тебя люблю, и мне нужны бабки, чтобы быть рядом. И я их заработаю».

Но я считаю, это очень позитивное влияние. Я считаю, что вот женщина, способная вот так влиять на своего мужчину — это золото, а не женщина. Потому что, если б не она, я бы и дальше жил в съемной комнате на Войковской и ел бы какую-то там плохую еду. А тут я был вынужден, я в себе открыл этот потенциал — зарабатывать деньги, и я их начал зарабатывать.

Но как бы Вселенная — она так устроена: ничего не приходит просто так, всё сходится в одну точку. И тут тоже сошлось. Я просто начал уставать от этого. Потому что я всё-таки панк-рок люблю.

Я люблю, когда у меня деньги есть на то, что мне нужно. Я хочу есть — пошёл поел. Хочу новые джинсы — пошёл купил. Вот на этом уровне. Я устал от этого коммерческого образа жизни. Я начал хуже работать. Случилось это вот из-за чего. Я в очередной раз пришёл к своему начальнику и говорю: «Я хочу очередного повышения, что мне надо сделать?»

Он говорит, типа, возьми вот эту штуку. Я — ок, взял эту штуку, мы её отработали, пришла заработная плата, а деньги старые. И я такой: «Видимо, тут какая-то путаница». Он такой: «А! Мы же тебе забыли сказать. Мы потом с HR–ом пообщались и решили оставить тебе старую зарплату».

И вот как в Питере меня сломали клопы, тут меня сломало вот это вот, типа — а, мы же забыли тебе сказать. Я просто как-то спустя рукава начал работать и в итоге устал.

Я уволился в декабре 2018 года; полгода прошло — и там практически все тоже уволились. Закончился вот этот век золотой.

Деньги есть — надо отдохнуть! Мы с девушкой поехали в Индию отдыхать, там по-хорошему поговорили и расстались друзьями. Ну вот как бы не вяжется.

И думаю: я могу работу искать и из Казани! И я уехал в Казань в январе 2019.

Просто у меня тут лейбл расцвёл, я теперь делаю только лейбл. Эта вот казанская жизнь — она меня как-то затянула. Я сейчас занят только лейблом. И больше ничем. И меня это в принципе худо-бедно кормит.

Я живу в Казани, но, конечно, Москва меня манит — потому что это — женщина, которую я люблю. А Казань — это просто дом родительский. Тут комфортно, уютно, вкусно, сытно и тихо. Вот.

— А меняется ли Казань для тебя как-то? Почему ты здесь так задержался, как думаешь? Может быть, это связано с тем, что сейчас здесь происходит, чего раньше не было?

— Да, это играет свою роль. Когда появился Vegan Day на Озере Кабан, я начал торчать в центре каждый день. И я вдруг осознал, что, оказывается, есть центр! Потому что я всегда думал, что Казань — это вот Квартал, Соцгород, улица Баумана ужасная, и более ужасная улица Петербургская — вот тебе и вся Казань.

— Петербургская ужаснее Баумана?

— Петербургская еще больший отстой, чем Баумана! Ради того, чтобы её построить, оттуда снесли три квартала деревянных домов 19-го века! Я вот уже за это не прощу как бы этой улице.

Казань в этом отношении — уникальный город. Допустим, Москва, Петербург, Свердловск, ну, старые российские, советские города — они сильно потеряли в архитектуре в советское время (в 20-е, 30-е, 40-е годы сносили массу всего). Понятно — церкви, монастыри, но и старые какие-то постройки сносили, и вот ну очень сильно вот вся эта старая Россия потерпела поражение.

Ты смотришь на старые фотографии — у нас потрясающий город! Он был такой красивый, он был, как Нижний Новгород, но только в тысячу раз лучше! И вот эта вся прелесть пережила Сталина, она пережила советское время, она дожила до наших дней, и она была разрушена в наши дни — и это вдвойне обидно. Вдвойне обидно. И поэтому Петербургскую не прощу.

Как бы там было клёво! Чтобы ты понимала: вот эти торговые дома, вместо которых построили «Кольцо», их при мне сносили. Я сидел под памятником Вахитову возле КФИ и смотрел, как приехал вот этот вот, значит, экскаватор и начал валить дом. Я сидел и смотрел на это. Я помню старый город. Он был шикарный! Поэтому не прощу.

Ни «Кольцо» не прощу, ни Петербургскую. Это первое.

А второе, ну Петербургская — она же не оправдала ожиданий. Её же построили как продолжение Баумана — а она не работает. Ты приходишь в любое время суток — а там пусто. Туда люди не ходят! Улица не сработала.

Раньше это был такой ветхий барачный центр. Он был ветхий, там туристы не гуляли, там было опасно — но это же можно было отреставрировать, и сейчас это было бы, как Новая Татарская слобода. Это было бы так же клёво, это было бы так же по-туристически. И если здесь Новая Татарская слобода перекликается со Стамбулом и с мусульманским миром, то тут эта вот Россия дореволюционная, дворянская — то, что мы в Казани потеряли максимально. Вот эта часть Казани старой — она потеряна.

Вот я приехал год назад и увидел: сейчас наш город переживает замечательный период, потому что он пытается нащупать свою, вот свою настоящую идентичность. Не ту, которую нам, допустим, пытаются привить какие-то с не очень хорошим вкусом люди и сделать из Казани, там, третью столицу спортивную и вот это всё. «Рубин», «Акбарс» и так далее. Не такую Казань!

Казань является частью Шёлкового пути. Плюс вот эта вот мусульманскость. Да, у нас тут были Медресе, у нас была очень тесная связь с мусульманской вот этой вот университетской жизнью в Стамбуле. Мы были таким центром мусульманского образования. Это очень важная часть нашей идентичности!

И в этот свой приезд (может быть, это я сам себе придумываю) мне кажется, что наш город пытается вот эту восточную идентичность нащупать. И это очень клёво — потому что это наш путь.

И мне очень сильно нравится, что у нас топят за татарский язык, и топят не стрёмно, как раньше было, а топят очень стильно. Вот этот вот фестиваль… Очень здорово, что сегодня татарский — это не тот колхозный язык, который был в 90-е, деревенщина какая-то. А сейчас нет, сейчас это классно — знать татарский.

Tat Cult Fest — это вообще очень клёво, я прямо очень рад. Мы вместе с Vegan Day принимали два раза участие в фестивале «Печән базары» («Сенной базар») — это вообще клёво, шикарное название, шикарная вообще эстетика, шикарная стилистика, всё шикарно. Jadid fest — ребята играют музыку, клёвую современную музыку на татарском. Есть группа Juna, которую я очень люблю и которую я, ну вот моя бы воля, я бы отправил бы в евротур. Они клёвые, они просто клёвые.

Просто я как бы не особо верю в «Рубин» и в «Третью спортивную столицу», это дичь какая-то.

— Мне кажется, мы сейчас третья столица вообще по всем параметрам, не только спорт.

— Я тоже так считаю. Просто городу надо позволить двигаться в том русле, в котором ему удобно двигаться — в сторону Стамбула, в общем. Наш путь — это путь к Стамбулу, вот.