— Слушайте, я вот, конечно, дневники не вёл, но что-то это было, типа, с 1993 по 1997 год, — когда я первый раз уехал жить и работать в Москву. А второй раз — это уже… Когда атаковали башни-близнецы в Нью-Йорке? В 2001 году? Вот я тогда снова был в Москве, это я точно помню. Это был мой второй раз. И тогда я, наверное, всего год там проторчал.

Возвращался домой, в Казань, по одной и той же всегда причине: финансовые в государстве катастрофы начинались, кризисы экономические.

Мой первый отъезд из родной Казани был напрямую связан с процессами, которые происходили в стране. Развалился Советский Союз, курс доллара стал рыночным, экономика вся развалилась. И у нас в университете, Казанском государственном, где я учился на биохимика, из реактивов в лаборатории остались, я как сейчас это помню, только поваренная соль и вода. Серьёзные научные работы на этих двух веществах делать довольно сложно.

А я ещё женился очень рано. Уже в 18 лет передо мной стояла задача содержать семью. И вот когда один мой товарищ предложил мне поработать в Москве, я согласился. Я не хотел уезжать, честно говоря, но на семейном совете мы решили, что ехать надо. Потому что иначе — не выжить моей молодой семье. Только в Москве тогда я мог заработать.

— Не биохимией же?

— Нет, конечно. В Москве мы с другом торговали. Сначала алкоголем — спиртными напитками. Потом — фруктами и овощами. Зерном еще. Это была оптовая торговля.

К концу 1997 года финансовая ситуация в стране стала резко ухудшаться. И я был вынужден вернуться в Казань. Года через три снова работал в Москве: снова занимался оптовой торговлей.

Своему «торговому» московскому опыту я очень благодарен. Потому что я научился на этой работе разговаривать с самыми разными людьми. В ситуации невообразимые попадал.

Я рос в интеллигентной семье. Мои родители долгое время оберегали меня от агрессивного внешнего мира. Я его, можно сказать, и не знал. Узнал в Москве, в конце девяностых годов двадцатого века.

Уже мой первый рабочий день в Москве начался нестандартно. Мы снимали под офис номер в одной гостинице, и вот я вошёл туда, сел за стол у окна. И ровно в этот момент за окном пролетела, как потом выяснилось, проститутка: она выбросилась из окна номера, что был расположен выше.

Уже позднее я понял, что весь большой мир мало похож на мир моего детства и юности; весь большой мир, скорее, именно такой, каким я его увидел в Москве конца девяностых.

Это очень ценное, к сожалению, качество для каждого живущего в нашем жестоком современном мире.

— Спасибо — Москве?

— Спасибо — Москве!

— Оптовая торговля — это ведь не первая ваша работа?

— Не первая. Мне было 14, кажется, лет, когда я устроился работать дворником. Потом ночным сторожем работал — сторожил лесную опытную станцию на улице Товарищеской в Казани. Потом работал в фирме одной переводчиком технических текстов с английского языка на русский. Торговал! В девяностые, мне кажется, все торговали — кто чем мог.

Помню, те чебоксарские колготки не очень хорошо продавались. А тогда по телевизору крутили рекламу итальянских колготок со слоганом «Дольчики» чертовски хороши!»». Я на листе бумаги написал обыкновенной ручкой: «Чебоксарчики» чертовски хороши!»». И отдал этот листок вместе с колготками друзьям, у которых был ларек со «сникерсами» и спиртом «Рояль». Друзья стали продавать вместе с продуктами и «мои» колготки. Сначала без рекламного листа: никто колготок не покупал. Потом повесили на витрину мою рекламу — и колготки раскупили за два дня!

— Вы учились в элитной школе?

— Нет, в обычной — в шестьдесят восьмой, на Горках. Невысокий там был уровень образования. И мои родители решили меня перевести в физико-математическую школу №131: она была подшефной у Казанского университета, а мой папа работал в университете, благодаря папе я туда попал. С седьмого класса я там учился.

Учиться в сто тридцать первой очень трудно, к счастью. Но тогда я этого не понимал и роптал.

У меня «тройка» была в школе по математике. Да почти по всем предметам у меня были «тройки», я не блистал. Только по истории и биологии были не «тройки» — или «четверки», или «пятерки», не помню точно.

— Это был ваш выбор — поступать на биологический факультет?

— Да. Я происхожу из семьи, где никто и никогда не был связан с коммунистической идеологией. Я рос в окружении книг, классической музыки, картин. То, что происходило в официальном государстве, мне категорически не нравилось. Я просто видел, что не соответствуют действительности все эти лозунги — «Партия — наш рулевой!», «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!»… Я, честно говоря, испытывал ко всему этому отвращение.

Мне физически было всё это противно: стукачество, широко распространенное в СССР. И вот это иезуитство — когда ты должен был постоянно врать, чтобы продвигаться по карьерной лестнице. Поэтому я решил стать ботаником.

Я решил стать ботаником, потому что ботаника была сферой, максимально удаленной от политики и идеологии. Но мой дядюшка мне сказал, что в области ботаники и зоологии все открытия уже сделаны, и посоветовал мне обратить внимание на другую науку — биохимию. Я так и сделал, о чём никогда не жалел. И не жалею. Фундаментальное научное образование дает методологию для любых исследований в любых областях. А непосредственно биохимия дала мне объемное понимание всех жизненных процессов.

По окончании биологического факультета я сдал экзамены в аспирантуру, планировал работать над диссертацией. Но этого не случилось: развалился СССР, и отечественная наука оказалась в какой-то момент в очень сложном положении.

— Как вам удалось окончить ещё два факультета Казанского университета — юридический и экономический?

— Когда я понял, что с биохимией в нашей стране полный швах, а на юристов, скорее всего, будет спрос, я, ещё не закончив биофак, поступил на юрфак, где изучал гражданское право. Это было второе высшее образование, и там у нас была смешанная форма обучения: очная и заочная. Диплом писал на очень интересную тему — о банковских гарантиях как способах обеспечения обязательств.

А на экономический факультет я поступил, благодаря спецпрограмме переподготовки управленческих кадров, которую называют еще «ельцинской программой». Тогда на конкурсной основе отбирали заявки от желающих получить новое образование в области рыночной экономики. Это было в конце девяностых, я тогда работал в Москве. Но когда заканчивал экономический, уже вернулся в Казань.

— Ну еще бы. В то время в Москве работало свыше двухсот театров, в Казани — не больше семи.

— В Москве я знакомился с людьми разного социального уровня и интеллектуального бэкграунда. К удовольствию своему заметил, что в плане общего образования не проигрываю особо даже представителям семей великих поэтов - были в моем новом кругу и такие знакомые. То есть я хочу сказать, что у меня, казанца, не возникало в Москве чувства неполноценности, и за это я благодарен, конечно же, своим родителям прежде всего.

Когда я вернулся из Москвы в Казань, обнаружил, что у нас здесь укоренилась одна толко «официальная» культура: в театрах шла проверенная временем классика, в музеях выставлялись картины проверенных временем классиков. Образцы современной культуры можно был встретить в двух частных галереях - в «Волге», она располагалась в подвале одного из домов на улице Баумана, и в «Авроре», которая находилась в помещении культурно-спортивного комплекса «Уникс».

«Аврору» открыла первая жена моего старшего брата, дочь художника Виктора Аршинова — Наталья Силкина. Она очень успешно выступала как арт-дилер: организовывала выставки татарстанских художников в Казани, в Москве, других городах. Кстати сказать, я тогда активно живописал, и Наталья выставляла (и даже продавала) и некоторые мои картины. Помню, я был приятно удивлен, когда мою картину «Мартовская лошадь» купил казанский фонд «XXI век» за 25 тысяч рублей! Я на эти деньги жил полгода. Где сейчас этот фонд, интересно?..

«Аврору» Наталья открыла в 1991 году, а к началу нулевых она закрыла галерею и переехала в США. Надо сказать, что место независимой, интересной, современной «Авроры» в Казани так никто тогда и не занял.

Это было, наверное, в году 2004-м. С Натальей все согласовал, конечно же.

У «Авроры 1991» не было своего постоянного помещения: я организовывал мероприятия на разных площадках. Первым проектом, если я правильно помню, была выставка петербургского фотографа Богдана Звира. Потом мы делали показы фильмов из коллекции фестиваля «Future Shorts». Ну и пошло-поехало: гастроли в Казани Петра Мамонова, театра марионеток Резо Габриадзе, ночные экскурсии в Анатомическом театре…

— А «мы» — это кто?

— Сначала я был один. Потом ко мне присоединилась Полина Морозова. Долгое время мы работали вместе с Полиной, пока она не начала работать стюардессой в одной отечественной авиакомпании.

Потом со мной работал Айрат Багаутдинов, которого сейчас очень многие знают как историка инженерии и создателя популярного проекта «Москва глазами инженера». После Айрата мне помогала художница Лена Прохорова. И во все времена у «Авроры 1991» было много волонтеров - разных людей, которым идея развития культурной среды очень импонировала.

— Какой из проектов «Авроры 1991» был самым сложным?

— Гастроли театра Резо Габриадзе. Это было в 2007 году, в российско-грузинских отношениях возник какой-то конфликт, и все пошло не по плану: сам Габриадзе до Казани так и не доехал; слава богу, доехали артисты, но декорации спектаклей задержали на границе… Министром культуры Татарстана была тогда Зиля Рахимьяновна Валеева, огромное ей спасибо — она очень помогла.

Работа в «Авроре 1991» не приносила мне никаких денег. Поэтому параллельно я работал в Федеральном дорожном агентстве. Начинал я там как юрисконсульт, а потом стал заместителем начальника управления федеральных автомобильных дорог Волго-Вятского региона.

Когда я ушел из агентства, меня привлекла идея дауншифтинга.

В Свияжске никто не хотел работать в администрации главой поселения. Денег в этом посёлке тогда не было никаких, годовой бюджет был 350 тысяч рублей — это просто зарплаты в местном исполкоме. Я избрался там сначала депутатом (кстати, вопреки мнению обывателей, у сельских депутатов нет ни зарплаты, ни каких либо льгот), а потом главой поселения. Свияжск совсем маленький, у каждого местного депутата там всего 30 избирателей — вот они и проголосовали за меня дружно, это было в 2008 году.

Когда через два года в Свияжске решили создать музей-заповедник, то мне предложили его возглавить. Я думаю, это министр культуры Зиля Валеева вспомнила тогда обо мне, о своем сотрудничестве с нашей «Авророй 1991».

Я не сразу согласился уйти с поста главы поселения и заняться музеем.

Мы тогда только-только зарегистрировали муниципальное туристическое бюро в Свияжске, хотели развивать туризм.

Но, поразмыслив, я решил согласиться и возглавить Свияжский музей-заповедник, потому что музейная деятельность мне была, конечно, очень близка. При этом работа в казанской «Авроре 1991» продолжалась, пусть уже и не так активно.

— Я правильно понимаю, что фонд поддержки современного искусства «Живой город», который вы создали в 2013 году вместе с Инной Яровой и Дианой Сафаровой, возник, во многом благодаря «Авроре 1991»?

— Ну… Мои коллеги с этим вряд ли согласятся, но, вообще-то, да, это так. Инна и Диана обратились ко мне через нашего общего знакомого: они хотели привезти в Казань режиссера Александра Сокурова. Опыта в организации подобного рода мероприятий у них тогда еще не было, а у меня, благодаря работе в «Авроре 1991», был.

И вот, в апреле 2013 года мы провели, и очень успешно, ретроспективу фильмов Сокурова в Казани. Он представлял здесь фильм «Фауст» — заключительную часть своей тетралогии о природе власти, куда уже вошли фильмы «Молох» (о Гитлере), «Телец» (о Ленине) и «Солнце» (о Хирохито).

Проекты фонда - театральные лаборатории, фестивали, кинопоказы, концерты, - проходят теперь и в Казани, и в Свияжске.

— Свияжск для вас лучше Казани?

— И там, и там есть плюсы и минусы. Но в Свияжске у меня есть огород, и я могу летом вырастить на грядках салат и помидоры, уже это делает мою там жизнь лучше.

Казань я тоже люблю. Но поскольку я сейчас чаще живу в Свияжске, да еще и в командировки часто езжу, то нередко случается такое: приедешь иной раз в Казань и на какой-нибудь улице в центре города не понимаешь, где находишься. Либо там все перестроено, либо переименовано — настолько странный пейзаж! Какая-то чужая мне местность. Поэтому гулять по Казани мне не очень-то сейчас и хочется: где-то, конечно, стало комфортнее, но в целом — это не тот город, в котором я вырос.

Помню, идёшь раньше по Кремлёвской (она называлась улицей Ленина), можно было свернуть почти в любой двор справа и по странным деревянным галереям и переходам (полуразвалившимся, правда, иногда) попасть на Чёрное озеро.

Мои слова, наверное, выглядят старческим брюзжанием, но мой город, моя Казань — она исчезла.

— Типичный казанец — какой это человек?

— Если с юмором описывать, то это человек с легкой манией величия. Локальной. Он думает, что в Казани все круто и прекрасно. При этом он часто нигде, кроме Казани, и не бывал. Его прекрасные ощущения от Казани часто — результат работы местных СМИ.

Но это, наверное, хорошо. Есть же в Америке такое понятие - реднеки. И вот типичные казанцы — они как реднеки: более всего их роднит квасной патриотизм, который в чем-то и мил.

Утечка активно происходила до того, как здесь начали развиваться позитивные городские процессы.

Я, кстати, эти процессы замечаю. Я не хочу, чтобы казалось, будто я ною: «Мою Казань разрушили!». Просто у меня есть личные травмы в этой связи. Но я осознаю: в целом Казань сейчас очень привлекательна, особенно для молодежи. В региональной конкуренции Казань — заметный игрок.

Меня травмирует, что в Казани исторических парков совсем не осталось. Парк Горького, в котором в моем детстве было очень приятно гулять, настолько сейчас урбанизирован, что там не осталось никаких, я бы сказал, диких мест. Меня очень поразил в этом смысле парк в центре немецкого Бонна: этот парк — он как лес. Там все более-менее чисто, и он, если можно так выразиться, не с усугубленным дизайном. Там очень тонкая ландшафтная работа: все выглядит максимально естественно. И когда тебе поначалу кажется, что перед тобой стихийно выросший лес, а потом ты вдруг замечаешь, что на самом деле все это — тщательно продуманная работа очень крутых дизайнеров, становится как-то радостно.

— Первая заграница в вашей жизни — это какая страна?

— Югославия. Это еще в детстве я там был. В Любляне проходил стажировку мой отец - в институте Йожефа Стефана. Года два там, наверное, он жил и работал. И мы с мамой и братом к нему приезжали на каникулах.

Однажды совершенно случайно, когда родители уехали в город, — а надо сказать, что мы тогда в Югославии у моря жили, в каком-то незамысловатом кемпинге. Он похож был, честно говоря, на русские дачи по уровню комфорта, единственное и существенное отличие — находился у моря. И вот, родители уехали, мы пошли гулять с братом, и случайно попали на нудистский пляж. Для меня, юного пионера из Советского Союза, это было, конечно, мощное очень впечатление.

— Это про что была история для вас? Про свободу?

— Мне было девять лет на тот момент. Я такими категориями еще не мыслил. Просто это было, ну, типа: да они с ума сошли! Эти голые люди сошли с ума!!! Такая была реакция, не про свободу — абсолютно.

Но уровень жизни там, конечно, был совершенно другой. Однозначно — лучший. Это я понимал.

— Хотели когда-нибудь уехать из России?

— Пришло на ум короткое стихотворение Хлебникова: «Территория — это место встречи меня и государства». Есть, стало быть, два игрока в точке Икс: я и государство. Но Хлебников не совсем прав, потому что помимо того, что формально я живу в российском государстве, я еще живу в некой социальной среде, и она очень важную играет роль. Может быть, она для меня важнее, чем тот факт, что я живу в этой точке — в России.

У меня здесь друзья детства, одноклассники, какие-то непонятные знакомые из всякого разного времени — в общем, люди, которым я могу помочь, которые мне могут помочь.

Это я все к чему? Можно, конечно, переехать в какой угодно город. Вопрос: зачем?

Я — человек волжский. Мне на Волге очень хорошо живется. У меня связь с пейзажем, с ландшафтом, — она крепче, чем с городом. Меня устраивает наша волжская атмосфера. Зачем мне куда-то пережать? Чтобы что? Чтобы заработать больше денег? Я, поскольку с детства настроен философски, понимаю прекрасно: не унесешь ты с собой ничего в могилку. Поэтому тратить время на какие-то перемещения, усилия и интриги просто для того, чтобы повысить личное благосостояние, я не намерен.

Я — человек непритязательный. Меня устраивают любые почти бытовые условия. И мне, в общем-то, всё равно, что есть в нашей стране отдельные недостатки: я живу в своём мире, мне в нём, как правило, хорошо, и уж точно никогда не скучно.